История со счастливым промежуточным концом

Люся — наша школьная уборщица — пила ещё в школе, но потихоньку. Т.е. пила в течение дня часто, но понемногу. Чтобы не заметили и не выгнали. Заметили, разумеется, сразу, а выгнали позже, когда поняли, что женский алкоголизм — штука беспощадная.

Тем более и пенсия, пора. И мужик Люсин тут очень кстати из тюрьмы вернулся. С рук, так сказать, на руки передали.

И стала Люся пенсионеркой. Сначала даже за какое-то хозяйство взялась. Ненадолго: корова и бражка оказались вещи ещё менее совместимыми, чем самогон и школа. Дней пять, кажется, спустя вышла из дома доить корову, только корова Милка Люсю в этот день не дождалась. Люся пошла «ходить».

Это такой особенный образ жизни в российской местности есть: когда 8 марта, к примеру, какой-нибудь Балакин идёт за сигаретами, а домой возвращается ближе к концу лета. Причём Балакин всё время где-то рядом. Он то в «Губкине надысь видели», то «У Михалыча в городе огород садит».  Очевидцы утверждают, что, несмотря на сильно пьяный вид, Балакин как раз собирался домой — не сей же момент, чуть погодя. И не просто так — воздух сотрясал. Мотивировал Балакин: дела, мол. И ещё руками так с сожалением разводил: да уж, дела, и не отпускают.

И все, кто Балакина знает, в этот момент рассказа головами укоризненно кивают: «Ага, дела, конечно. Ходит Балакин от дома к дому по таким же пьянчужкам, а как всё из дома пропьют, дальше перемещаются. А родственников же ещё куча. Да, раньше чем через месяц не жди теперь…»

Иногда по следам пропавшего родственника собирается экспедиция, привозят ходока насильно и укоряют: совсем стыд потерял, да? Ну, попил пару недель, ну месяц, ходить-то зачем? Сиди уже дома, лучше здесь хлебай, чтоб ты был здоров. Когда уговором берут, когда и больницей оканчивается. А бывает: рюмку нальют, да другую, да сами рядом присядут по-родственному. Глядишь наутро — о, Михалыч подтянулся.

А бывает — никто не отыщет вовремя такого Балакина. Смотришь — уже и похороны. «Отчего помер-то?» — «А он же ходил последнее время, ну и вот».

Люся «ходила» недели 3, пока мужик её не поймал. Раньше и некогда было — сам-то он после тюрьмы не пил вовсе, работал без выходных, хозяйство же ещё. Но расспросил всех, момент выбрал, отыскал, домой привёз, хорошенько поколотил, на кровать кинул. Запретил к спиртному притрагиваться. Наутро дверь на ключ, сам на ферму — он на ферме работал.

Вернулся, смотрит: окна побиты. Люськи нет. Зубами скрипнул, искать. Нету нигде.  Плюнул: ладно. Ладно, мол.

Вторично поймал недели через 3. Совсем уже опухшую и опустившуюся. Привёз молча, в комнату завёл. Ткнул для приличия пару раз, а как упала — на шею цепь накинул. Крепкую железную цепь — от Милки осталась. Милка — она всех этих событий не пережила. Длинноватая цепь оказалась, ну и не беда — как раз хватило ноги спутать. Он на ферме умел такие дела аккуратно проделывать: и крепко телёночка привяжет, и без опаски, что малыш запутается, и себя повредит.

Конец цепи в крюк вставил, что из стены торчал, ведро к кровати придвинул, закрыл дверь, и ушёл к себе на ферму.

Вернулся, соседи у колонки: чегой-то у тебя там воет и гремит? Ничего, говорит, Люську привёз. А, говорят, Люську, так бы сразу и сказал. А то мы волнуемся: кто это там так громко, а оно вон что: Люська вернулась. Ну, раз Люська, то оно и понятно теперь. Давай, мол, держись, совсем баба ошелапутила. Авторские, так сказать, индивидуальные методики борьбы с женским алкоголизмом, понимаем. И спокойно по домам пошли.

Люська орала, царапалась, колотила головой о стену, била окна несколько дней, обещала самоубиться. Только мужик-то Люськин всё время на работе, так что и не слышал, и не видел, что она там днём вытворяет. Вечером разочек профилактически в щщи сунет, и на бок. Работа на свежем воздухе да летом — оно так, не до телевизора. Да и не было у них телевизора, по правде говоря.

Недели не прошло — крики кончились, жалобы пошли. Ну, жалобами мужика и вовсе не пронять. Подойдёт, треснет по шее и на боковую. А как мужики после работы спят, да с хозяйством управившись — хоть обкричись, хоть обжалуйся. Вот он так и спал ещё пару ночей. А Люська громыхала цепями и жаловалась. А мужик просыпался, ведро выносил, еды клал, дверь закрывал и топал на работу.

Дня через три цепь с Люськи снял, на гвоздик показательно повесил, сел на табурет, затянулся и говорит:

— Ну, что, как дальше жить будем?

А Люська… А я ведь и не знаю, что сказала Люська, потому что я и в этом-то начале диалога не уверен. С чего вот я взял,  что мужик Люське в точности так сказал, что, мол, как дальше жить будем, и что он потом в сторону взгляд отвёл и закурил? Кстати, закурил вот — вряд ли: он не курил, мужик-то. Он, может,  и не говорил ничего, просто снял цепь, швабру в руки сунул — помой, мол, полы. Грязно. А она ему «Сам, мол, мой…» А потом типа объятия, как в кино часто бывает, и слова, что, мол, никогда, слышишь, никогда.

Не знаю. Вижу только, что истории этой 4 года, а Люська до сих пор не пьёт. И коровы у них теперь — 2, и куры-утки всякие, и внукам конфет всегда Люська берёт, и пенсию ей повысили в этом месяце на 300 рублей, и мужик всё так же утром уходит на работу, а вечером управляется с хозяйством, и табаку так же всё не курит, и телевизор… Нет, про телевизор не скажу — может и обзавелись, а может, и нет, я ведь всю эту историю со счастливым промежуточным концом только по рассказам и знаю.